Золотой Демон - Страница 28

Разбившись на две кучки, косматые окружили женщин, нетерпеливо хватая, мешая друг другу, потянули вниз, и те послушно опустились на камень. Темные лапы на белых телах, полуприкрытые глаза, блудливые гримасы, первые стоны…

Золотой поднял руку, сделал какое-то движение ладонью, и поручик, ощутив некоторую свободу, зашагал К креслу нескладной походкой механической игрушки.

Остановившись шагах в двух, вновь впал в оцепенение. В который раз произносил про себя «Отче наш», но пользы не получалось ни малейшей, все так и оставалось: пещеры, гнусная возня, стоны и оханье…

— Какие они беспутные… — кривясь в улыбке, проговорил сидевший в кресле. — Тебе нравится? Вижу, что не нравится… И знаешь почему? Потому что ты тут один неправильный, червячок. Все остальные вполне довольны своей участью и своим предназначением. Надо же как-то это исправить, верно? Чтобы тебе не было скучно и одиноко?

— Ты кто? — нашел в себе силы открыть рот поручик.

— Я — сила. А ты — слабость. Ничего, мы это поправим. Тебе тоже нужно туда, — он небрежным жестом указал на скопища мохнатых тел, из-за которых едва проглядывали женские фигуры. — Когда станешь одним из них, сможешь резвиться столь же весело и беззаботно. Я добрый, очень добрый… Объяснить тебе, что…

Казалось: что тело невыносимо медленно, но все же освобождается из невидимых пут. Пальцы рук легонько шевельнулись, согнулась нога… Ощутив себя окончательно свободным, в приливе злой радости, поручик размахнулся и со всей силой впечатал кулак в ухмылявшуюся золотисто-черную рожу.

Он не почувствовал удара, ничуть, словно в воздух бил — но тело сотрясла короткая судорога, все вокруг потемнело, и он открыл глаза. Вокруг была явь. Блеклый утренний свет просачивался в оба небольших окошечка. Лежавшая рядом Лиза спала беспокойно, уткнувшись ему в плечо, дергалась всем телом, жалобно постанывала сквозь стиснутые зубы. Не походило, чтобы ей снилось что-то хорошее, — однако людей вроде бы не полагается будить посреди кошмарного сна, и поручик, осторожно выбравшись из-под тяжелых мехов, ежась от укусов морозца, как можно тише распахнул дверцу, потянул за собой за рукав шубу, нахлобучивая шапку на ходу.

Запахнулся, вздрагивая. Светало, на облучке похрапывал Кызлас, лошади стояли спокойно. Нигде не видно было твари. Поручик не успел достать портсигар — мимо возка, едва покосившись в его сторону, рысцой пробежал Позин, направлявшийся в хвост обоза. Его расстроенное лицо кое о чем говорило без слов — и поручик заспешил следом. Из своего возка вылез Самолетов и, не оглядываясь, двинулся туда же.

Они все вместе достигли места, где сгрудилась толпа. На сей раз не было ни криков, ни вообще разговоров, никакого движения — ямщики стояли неподвижно, глядя на один из возов. И поручик их удивительным образом понимал: он и сам, рассмотрев объект всеобщего внимания, не испытал, пожалуй что, прежнего страха: скорее уж тягостную, тупую безнадежность…

Левая пристяжная — ее высохшие останки — уткнулась мордой в снег. Коренник и вторая пристяжная, отодвинулись от нее как можно дальше, дрожа всем телом. А на облучке скорчилась жуткая фигура: из-под шапки той же отвратительной улыбкой щерится напрочь высохшее лицо…

Оглянувшись вбок, Самолетов оскалился, вырвал из-под дохи револьвер. К ним неспешно подплывало золотистое облако, двигаясь над снежной равниной, над высокими сугробами. Сейчас оно более всего походило на некий цветок — пучок причудливых вычурных лепестков на тонкой ножке, колыхавшейся в безветрии, как веревка.

Из толпы ямщиков послышался тусклый, безнадежный голос:

— Флегонтыч, не дури, а то оно такое что-нибудь, чего доброго… Все равно всем помирать…

Какое-то время Самолетов стоял в нерешительности, потом все же спрятал оружие. Поручику показалось, что на него произвело впечатление именно это угрюмое спокойствие, с каким ямщик говорил.

— Вот так, понимаете ли… — тихонечко протянул Позин. — Еще один, извольте любоваться…

Поручик вдруг со стыдом поймал себя на подловатой мысли: тварь до сих пор как-то не совалась в господскую часть обоза, ограничившись ямщицкими лошадьми и их возницами; если несчастья и дальше будут продолжаться в прежней пропорции, то вполне можно будет добраться невредимыми до Челябинска. Подленькая мысль, эгоистическая — но стоит ли в такой ситуации упрекать человека за мысли? За в с е его мысли?

— Господа! Господа! — раздался сзади изумленный голос.

Совсем рядом стоял Четыркин, трясущейся рукой указывая на золотистое подобие исполинского цветка. Выглядел он не лучшим образом: по лицу, несмотря на утренний кусачий морозец, едва ли не ручьем струится обильный пот, лицо одутловатое и какое-то рыхлое, губы прыгают. Поручик с несказанным удивлением подумал, что запойный петербуржец, очень похоже, оказался единственным в обозе, кто ведать не ведал о свалившихся на них ужасах. Получив отеческое внушение от священника, затворником поселился у себя в возке, тихонечко истребляя запасы спиртного и не интересуясь окружающим, — а теперь то ли запасы иссякли, тали организм запросил глоток свежего воздуха…

Улыбнуться бы при виде столь примечательной рожи, да кошки на душе скребут…

— Господа! — сипло выговорил Четыркин. — Будьте великодушны, поясните мне, одному мне мерещится или…

— Успокойтесь, Родион Филиппович, — отрешенно сказал Самолетов. — Это у вас не от водки, мы все это чудо лицезреем…

Золотистый цветок вдруг задергался, заколыхался — при совершенном отсутствии ветра. Выгибался, Распускал лепестки, выделывал замысловатые пируэты… Все смотрели на него, затаив дыхание. Каким бы Диким это не казалось, походило на то, что неведомая тварь танцует — так уж это выглядело, так уж она выделывалась. Более всего это походило не на какой-то благородный танец, а на пьяную пляску выпившего чиновничка, который, подхватив себя за фалды, шутовски кланяется зрителям, втихомолку над ними издеваясь.